«Сухой закон» в России в воспоминаниях современников. 1914-1918 гг. - Сергей Алексеевич Сафронов

Депутат Государственной думы Хвостов уже после немецких погромов на заседании 2 августа 1915 г. высказал мнение, что немцы вели себя слишком нагло: «У нас во время войны начинают сотнями и даже в большем количестве поступать ходатайства о перемене подданства, и Министерство внутренних дел в ускоренном порядке, испрашивая различные разрешения, начинает их принимать. И вы не думайте, что принимали только исключительно каких-нибудь старых старух, пенсионерок или бонн, случайно оставшихся в немецком подданстве. Нет, тут по большей части владельцы торговых предприятий, тут служащие различных банков, тут же военный министр Сухомлинов ходатайствует об Альтшиллере… В разных губерниях немцы начинают ходатайствовать об оставлении, местные власти дают заключения, говорят: нет, нам они не нужны, они прикосновенны к шпионству и т. д. Из Петрограда им разрешают, и что же видит население, господа? Население видит, что, в конце концов, те же самые немцы, которых только что держали взаперти, которых высылали, являются опять на свои фабрики, на свои промышленные заведения в г. Москве и в других городах, являются русскими подданными, с которых снимается всякий надзор, и опять совершенно спокойно начинают там действовать. А в это время население и рабочие видят, что немецкие фабрики и торгово-промышленные заведения начинают сокращать работы, например, по производительности фабрики или завода немецкого можно прокатывать 21 000 пудов железа, а они прокатывают 5000 пудов и объясняют это – то топлива нет, то машины испортились, начинают производить ненужный ремонт. Ив это время, господа, наступили для нас тяжелые времена: падение Перемышля, падение Львова. А эти самые немцы подняли головы, они стали очень дерзки – у меня есть документальные доказательства: мастер-немец выкидывает грязные тряпки и говорит рабочим: вот ваш русский флаг, мы его выкинули из Перемышля. Они начинают отказывать русским офицерам в продаже электрических карманных фонариков и говорят, что мы русским офицерам не продаем»[504].

По сведениям начальника Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в Москве А.П. Мартынова, репрессивные меры к немцам применялись только в начале войны, да и то с переменным успехом. «В тылу, а значит, и Москве, в связи с войной началось применение административных мер по отношению к нашим многочисленным немцам. Так как русских немцев было достаточное количество повсюду в России и в самой администрации было много русских немцев, применение тех или иных репрессивных мер было самое разнообразное. В начале войны, в связи с распубликованными сведениями о немецких зверствах и в связи с проявившимся „административным восторгом“, некоторые администраторы начали допускать усиленные репрессии: немцев обыскивали по доносам, сыпавшимся как из рога изобилия, а иногда и высылали в глубь страны. В начале войны незадолго до того организованные контрразведывательные отделения, предназначенные бороться со шпионажем, проявляли себя весьма слабо. В мое отделение сыпались доносы, заявления и предупреждения от самых разнообразных кругов населения. Между тем мое отделение по роду своих функций не имело отношения к обследованию шпионажа, и я не имел в своем распоряжении соответствующих средств для подобной работы. Я испросил указаний у градоначальника. Генерал Адрианов в пылу административного восторга решительным тоном приказал производить обыски у лиц, на которых поступали доносы как на вредных делу войны немцев, и поступать с ними в зависимости от результатов обысков и собранных сведений. Пришлось произвести много обысков, но собрать сведений уличающего характера, конечно, не удалось. Не такая простая вещь шпионаж, чтобы бороться с ним столь примитивными, хотя и решительными, мерами! Однако эти меры против немцев отнимали массу времени у всего состава моего отделения, несмотря на то, что они являлись пустым и вредным делом, ибо были бессистемны»[505].

Репрессии в отношении московских немцев продолжались недолго. «Один случай, однако, умерил пыл у Адрианова. Вызвал он меня как-то к себе и спрашивает: „Произвели вы обыск вчера у такого-то? (Не помню теперь фамилии этого влиятельного коммерсанта-немца)“. Отвечаю. „Да, произвели!“. „Ах, какая досада! Это очень влиятельный человек, он после обыска пожаловался великой княгине Елизавете Федоровне, а та звонила мне по телефону – удивляется принятой мере и просит разобраться получше в деле; великая княгиня знает этого человека с хорошей стороны. Жаль, что до обыска вы не спросили меня о нем!“. „Да ведь вы, ваше превосходительство, распорядились производить обыски по всем доносам на немцев!“ – отвечаю я Адрианову. „Да, это так, но надо было разобраться!“ – горячится Адрианов. „В моем отделении нет средств для такого разбора!“ – отвечаю снова градоначальнику. „Да, да, но все же надо сделать что-нибудь, чтобы загладить эту неловкость! – волнуется Адрианов. – Не ехать же мне к немцу с извинениями. Пожалуйста, съездите сами к нему и объясните ему, что произошла ошибка, и извинитесь!“. „Ваше превосходительство, я тоже не хотел бы ехать к этому немцу, да еще извиняться!“. „Но что же, однако, остается делать? Я прошу вас поехать и найти что-нибудь в объяснение обыска!“ – пристает ко мне градоначальник. Как это мне ни было неприятно, я надел офицерскую форму и поехал объясняться к немцу. Подъезжаю к „собственному“ дому. На звонок отворяет дверь лакей в ливрее. Готическое убранство комнат, статуэтки Бисмарка, масса немецких журналов, газет и книг, портреты Вильгельма и прочее не оставляют ни малейших сомнений в немецкой культуре хозяина дома. Даю лакею свою визитную карточку и усаживаюсь в великолепном кабинете хозяина, пропитанном немецким духом. Входит представительный немец угрюмого, недовольного вида; я представляюсь ему и говорю, что градоначальник предложил мне объяснить вчерашнее неожиданное вторжение в его квартиру; объясняю хозяину дома текущее сложное положение и, насколько могу, внушаю ему, что в такое время приходится прощать некоторые „сильные“ меры. Хозяин силится улыбнуться, предлагает в конце разговора сигару, и мой визит оканчивается. С этой поры административный восторг у Адрианова поослабел, и я мог спокойнее разбираться в антинемецких доносах обывателей»[506].

Собственно сами немецкие погромы в Москве начались еще в апреле 1915 г. Москвички, пришедшие утром 5 апреля на Преображенский рынок за продуктами, обнаружили, что цены на мясо и картофель резко возросли. Женщины стали громко выражать свое недовольство, к ним присоединились рабочие и мастеровые с близлежащих фабрик. По сообщению начальника московского охранного отделения полковника А.П. Мартынова, появились «горячие головы, которые стали доискиваться причины повышения цен», а присутствие на месте событий участкового пристава с немецкой фамилией Шульц «дало толчок толпе, и причиной всех бед признали „немца“». С криками «Немцы поднимают цены, чтобы бунтовать народ и этим помогают своим! Бей немцев!», «На войне немцы бьют наших мужей, а здесь немцы